– Правильно. Есть Маркс и Энгельс, есть Ленин и Сталин. Больше никого не нужно. Вождь должен быть один, как в Германии…, – Петр отказался от посольской машины. Он всегда предпочитал метрополитен, и автобусы. Воронов наставлял молодых работников:
– Пока вы не побываете в общественном транспорте, не пройдете ногами по улицам, вы никогда, как следует, не узнаете город…, – здания вздымались вверх. Рейхсканцелярия и министерский квартал напоминали постройки древних египтян. Глядя на них, человек чувствовал мощь государства. Здесь все случалось вовремя. Поезда метро приходили по расписанию, люди, дисциплинированно, очередью, поднимались в автобусы.
Вспомнив давку, на московских окраинах, битком набитые салоны, Петр поморщился:
– Варвары. Не зря русские князья приглашали варягов, навести порядок в государстве. Недаром Ломоносов учился в Германии…, – в субботу Петр сходил на Курфюстендам, в универсальные магазины. В гардеробе стояли два чемодана, с подарками для Тонечки и Володи. Он придирчиво выбирал итальянские туфли, нейлоновые чулки, шелковое белье. Жене он купил отличный, золингеновский набор, в кожаном несессере, полюбовавшись крохотными ножницами, с золотой насечкой. Себе Петр взял новую бритву, с рукояткой слоновой кости. Он вез Тонечке блокноты, испанской кожи. Володя получал вагончики и паровоз, для железной дороги, маленькие модели мерседесов и фольксвагенов, трогательные ботиночки, летние костюмчики, дорогого льна. Петр не забыл о французских духах, о большой, искусно иллюстрированной немецкой азбуке, для Володи.
Все это можно было бы купить и в Цюрихе, где Воронов намеревался оказаться в середине лета, но Петр никогда не возвращался домой без подарков. После убийства Кривицкого, сходив в Bloomingdales, он наполнил чемоданы шелком и кашемиром, для Тонечки. Петр купил ей драгоценности от Tiffany. В Москве Петр даже удивился, такой ласковой была жена. Голубые глаза будто светились, в темноте спальни. Она шептала:
– Милый, я люблю тебя, люблю…, -Петр надеялся, что жена летом скажет ему о беременности.
– А если нет, то пусть она в Цюрихе к врачу сходит, хорошему…,
В спальне запахло сандалом:
– Хотя зачем? Мы оба молоды. Мне тридцати не исполнилось, а ей двадцать три. В Цюрихе мы начнем вести размеренную жизнь, прекратятся командировки…, – Петр посмотрел на себя в зеркало, оставшись доволен, – я, конечно, буду ездить по Европе, но какие там расстояния? Родится девочка, красавица…, – он еще не решил, как назвать ребенка. Воронов колебался между Сталиной, в честь Иосифа Виссарионовича, и Надеждой, в честь Крупской.
– Или Майя…, – ему нравилось новое, весеннее имя. Воронов сверился с часами. Кукушка должна была явиться в посольство вместе с еще одной девушкой, с весенним именем, Мартой. Эйтингон велел Петру их разделить, и отправить радиограмму в Москву. Наум Яковлевич прилетал в Берлин вечерним рейсом. Марта Янсон переходила под его ответственность. Петр не знал, какая судьба ждет девушку. Марта его не интересовала. Воронов вез Кукушку обратно в столицу. На Лубянке женщина должна была дать показания о шпионской деятельности своего отца, и о собственном предательстве. Кукушку расстреливали. «Импорт-Экспорт Рихтера» переходил новому владельцу, обаятельному бизнесмену из Аргентины, с женой и маленьким сыном.
– Тонечке понравится в Цюрихе. Она там гостила, когда ко мне ехала…, – Петр провел рукой по хорошо подстриженным, каштановым волосам:
– Забудем о Москве…,– в Берлине никто не плевал на тротуар, и не разбрасывал окурки. В магазинах не толпились плохо одетые люди, с окраин. В автобусах не лущили семечки, и не пахло пивом. Петр намеренно, не стал обедать в одном из хороших кафе, на Курфюрстендам. Он поехал в Веддинг, рабочий район. Пивная была безукоризненно чистой, сосиски принесли свежие. Белое, берлинское пиво оказалось холодным и неразбавленным. Посетители носили недорогую, но опрятную одежду. Никто не играл на баяне, и не пел хором, о машинах, идущих в яростный поход. В репродукторе звучала Марика Рекк. Начались последние известия. Несмотря на потерю «Бисмарка» и бои в Северной Африке, рейх был силен, как никогда.
– Очень хорошо, что Германия сильна…, – сосиски подавали с картофельным салатом. Петру он понравился. Воронов пометил себе, что надо попросить Тонечку сделать такой, в Москве:
– Никто не напивается, не горланит…, – Петр не поддерживал отношений с братом, но боялся, что даже в Заполярье Степан ввяжется в какие-нибудь неприятности. Брат посылал открытки, к праздникам, из которых следовало, что он летает в местной авиации. Он подал просьбу восстановить его в партии, но на подобное, по мнению Петра, надежд питать не стоило. На карьере брата можно было поставить крест. Жена у Воронова ничего не спрашивала. Петр только говорил, что Степан работает в Заполярье. Сыну он читал рассказы о доблестных, советских летчиках, и помогал мальчику рисовать истребители. Володе, правда, больше нравились машины и заводы. Он всегда, восхищенно, рассматривал «Огонек», где печатали фотографии, с производства.
– Инженером станет…, – ласково подумал Петр, – мой мальчик…, – он был уверен, что Европу ждет мирная жизнь. В Москве сообщения о начале войны считались дезинформацией. Британии, вкупе с Америкой, был на руку превентивный удар СССР по Германии:
– Они хотят, чтобы мы ослабли…, – недовольно сказал Эйтингон, – ввязались в боевые действия. Тогда капиталисты нападут на Советский Союз…
Он помахал радиограммой от Кукушки:
– Двадцать второе июня, что за чушь. Фон Рабе опроверг эти сведения…, – с герром Максимилианом сейчас было не связаться. Весной оберштурмбанфюрер предупредил, что отправится на Балканы. Однако он, много раз, убеждал Петра, что Германия считает СССР союзником, и никакой войны не случится. Фон Рабе, как и другим источникам в Берлине, верили.
Петр бросил взгляд на газету, на дубовом столе, рядом с грязными тарелками. Завтракая, он просмотрел воскресные издания. Воронов не думал о том, чтобы убрать за собой. В посольстве имелась прислуга. Дома Тонечка баловала его завтраком, в постель, однако он всегда настаивал, что сам о ней позаботится:
– Не забывай…, – он целовал ухоженные руки, – я в детском доме вырос, я все умею…, – на Фрунзенской, правда, держали приходящую горничную. Петру нравилось помогать жене с обедами, на праздники. Тонечка рассказывала о торжественных приемах, в замке, об охоте, о рождественских елках. Петр обещал себе:
– У нас тоже все это появится. Особняк, дача, как у Лаврентия Павловича, дом на Кавказе, яхта…, – Воронов предполагал, что может дослужиться до заместителя наркома, или даже занять, пост Берии:
– Тонечка станет женой министра. Ей не придется краснеть, думая, что она вышла замуж за плебея…, – прочитав новости о разоблачении Горского, в берлинских газетах, Петр, не сдержавшись, выругался:
– А если Кукушка статью увидит? Она не дура, у нее нейтральные документы на руках. Подхватит дочь, и поминай, как звали. Ищи ее, в какой-нибудь Панаме…, – герр Максимилиан отлучился из Берлина, но это ничего не меняло.
Петр подозревал, что, в отличие от Москвы, в Берлине ведомство рейхсминистра Геббельса не смотрит в рот СД:
– Газетам не запретишь печатать новости…, – недовольно сказал себе под нос Петр, – здесь подобное не принято…, – оставалось надеяться, что Кукушка читает «Фолькишер Беобахтер». В этом издании ничего о Горском не написали.
Выкурив американскую сигарету, за последней чашкой крепкого кофе, он поднялся. Пробило одиннадцать. Кукушка, если бы она вообще появилась, с дочерью, должна была быть в посольстве. Петр отдал четкие инструкции, что визитеров надо, немедленно, разделить. Взяв твидовый пиджак, он спустился на первый этаж, в отделанный мрамором вестибюль, с бронзовым, советским гербом, и многоцветными мозаиками. Шаги отдавались эхом в тихом зале, под высоким потолком. Петр нырнул в неприметную дверь под лестницей. Здесь было прохладно, мерцали тусклые лампочки на окрашенных стенах.
– На Лубянке похоже красят, во внутренней тюрьме. Серый и синий…, – Петр кивнул посольским охранникам, у двери:
– Ее дочь рядом? – он указал на соседнюю комнату.
– Она одна пришла, товарищ майор…, – услышал Петр недоуменный голос:
– Одна, никакой дочери мы не видели…, – Петр почувствовал, что бледнеет. Сжав руку в кулак, он переступил порог комнаты, где ждала Кукушка.
В такси они отодвинулись на противоположные стороны сиденья. Саквояж и сумка стояли посередине, будто ограждая, их друг от друга. Закинув ногу за ногу, покачивая носком простой туфли, Марта смотрела на затылок шофера, в форменной фуражке берлинских таксистов. Генрих разглядывал пустынную, воскресную улицу Фридрихштрассе. Изредка звенели трамваи. Они ехали на запад, в Шарлоттенбург. Шофер, дисциплинированно, останавливался на всех светофорах. Генрих думал, что фрау Рихтер с тем же успехом могла, действительно, лежать в могиле.
